Ирина Краева

Исключительные права на публикацию

принадлежат издательству "Росмэн"

© ЗАО "РОСМЭН"

Колямба, внук Одежды Петровны

Правдивые рассказки

Зима вернулась

                 А кто воспитывал пещерного человека, который в звериной шкуре бегал за едой по дремучим лесам, а еда огромного роста страшно рычала и сама хотела его съесть? Всю дорогу об этом думаю. С моим мужем Юрой подпрыгиваем в автомобиле по колдобинам и ухабам, мобильник у меня в кармане, ноутбук на коленях, и какой-то воспитанный пещерный человек скачет во мне от радости, что вырвался из города на природу. Я люблю этого пещерного предка. Он победил и выжил, и всё ему интересно!

                 Как только мы с Юрой приедем в деревенский дом за сладким одиночеством, тишиной и покоем, тут как тут на подоконнике нашей кухни Колябмина голова разговаривает.

                 - А вы скоро уедете?

                 Колямба – наш сосед. Он живёт с бабушкой в одной половине дома, а другую мы недавно купили. Колямба пока ростом мал, и когда он заглядывает к нам со двора, его плечи не видны в окошке. А причёска у соседа - как обычно в книжках князьям и принцам рисуют: кудри едва не до плеч. На Колямбиной голове они вечно сбиты-перевиты, потому что волосы ему причёсывают ветер или кусты репейника: прямая дорога - не его путь.

                 Причёсанным и даже пахнущим духами for men Колямбу можно увидеть  только по субботам, когда за ним на чёрном джипе прикатывает отец, чтобы отвезти на занятия к репетиторам для поступления в супер-пупер-гимназию. А вечером поумневшего Колямбу возвращают бабушке на откорм натуральными творогом и сметаной. До первого класса Колямбе почти год остался, у бабушки он сил набирается. Дышит кислородом!Вот так!

                 - Всё у вас какое-то странное! – говорит Колямбина голова подозрительным голосом. А глаза Колямбы, голубые и многомудрые, невозмутимо уставлены в потолок. Но видят они в разные стороны, по-стрекозиному. – Шкаф какой-то ненастоящий. Сами раскрашивали?

                 - Сами, Колямба, сами, - ворчит муж. Он три дня расписывал узорами этого деревянного ветерана, который достался нам в наследство от бывших хозяев. – Вон дверка ещё пустая. Возьми, Колямба, краски, развивайвоображение!

                 Но Колямба проводит инвентаризациюдальше.

                 - И кошка у вас какая-то странная, - уличает он. – На недокормленного поросёнка похожа. Вы её сами брили?

                 И это про нашего кота Захара – петербургского сфинкса! Ну да, вид у него не привычный: на розоватом тельце ни волосинки, только хвост мохнатится, а уши, как маленькие крылья. Но если друзья вручили Юре на юбилей такую раздетую душу, стынущую от каждого сквозняка, что с ней делать? Только любить.

                 - Погладь, Захарку, - говорю, – погладь, он тёплый.

                 - Вы его гулять не выпускайте, когда солнце жарит, - советует Колямба. – А то обгорит и станет, как ошпаренный.

                 Нате вам, какие познания, прямо из инструкции по уходу за сфинксами.

                 - И ворона у вас тоже странная!

                 Ворона сидит на берёзе, целит клювом на ключи от машины, оставленные на веранде. Вся белая, на солнце будто прозрачная, как сосулька. Клюв у неё - словно из банки со сметаной вытащила. И лапы не чёрные, как у обычных ворон, а по-пеликаньи, розовые. Ни у кого такой нет, а в нашем дворе на берёзе она гнездо свила. Мы её подкармливаем сыром и салом. Ворона склёвывает кусочки прямо из рук.

                 Мне обидно за неё стало.

                 - И вовсе она не странная, - говорю. – У неё имя есть – Зима. - Это я на ходу придумала.

                 - Зимаааа? – протянул Колямба и пошёл в задумчивости.

                 Юра дух перевёл, шкафчик погладил, там, где его узор веселится. А я стала Захара кормить. Позвала на улицу - на свежем воздухе обедать вкусней - и поставила под берёзу миску с отварной треской. Захар не спеша потрусил к миске, на меня оглянулся - сказал «спасибо». Лопает и помуркивает. Какой же он поросёнок? И ворона рядом уселась. Клювом жабо на груди как бы невзначай прихорашивает, словом, я тут на солнышке греюсь. Захар – кот деликатный. Поморгал на неё левым глазом, поморгал – и отвалился на бок. Угощайся! Ворона сразу тюк-тюк-тюк – приковыляла, разнузданно вихляя бёдрами, – и давай треску трескать.

                 Задружились они с Захаром. Утром он выйдет на крыльцо и глазом на берёзу: тут ли ворона? А Зима приветствует во всё горло: «Каррррр! Тррреска скоррро?» Приятно жить с вежливыми соседями.

                 Они даже гуляют вместе. Вскочит Зима на забор, снайперски клюнет щеколду – та и отъедет в сторону, Захарка передними лапами толкнёт вольную калитку: гуляй, душа! Захар в траве трусит, а рядом ворона подпрыгивает, иногда подлетает. Ну и зрелище: безволосый кот и белая ворона… Местные бабушки решили, что наши голубчики - жертвы тайных испытаний химического оружия. И, завидев их, всей завалинкой три раза плевали через плечо, чтобы на них самих порча не перекинулась. Мы очень волновались за нашего Захара. Думали, местные кошки его на смех поднимут: жених-то голый. Соберутся толпой – и бац Захара по усам.

                 Но вышло совсем по-другому. Как-то Захар и Зима выбрали для прогулок путь через чёрную козу с рогами-кинжалами. К ней всё население Масловки обращалось со словами «Собака какая», хотя официальная кличка у неё была Матрос. Хозяйку козы Наумовну несколько раз предупреждали, чтобы она не выпускала бодливое животное на поляну рядом с деревенским магазином, самым популярным местом Масловки. Наумовна сажала утром козу на цепь за полкилометра от деревни, а та всё равно умудрялась избавиться от «якоря» и уже  к обеду трясла бородой неподалёку от сельмага. Поджидала, кого забодать! Есть у меня догадка, что Собака Какая жаждала общения: уж очень Наумовна была молчалива и неласкова. Но из-за сурового воспитания коза не решалась выразить это желание более дружелюбно.

                 Так вот, в тот злополучный день она вновь надеялась завязать дружбу, а Захар и Зима как раз прогуливались в её сторону. В эту минуту из сельмага вышли Колямба и его приятель Виталька. Они уплетали эскимо, не подозревая опасности. «Двое! Ещё лучше!» - Коза едва ли не прослезилась от радости. И стала бесшумно подкрадываться с тыла. «Оп-ля!» - скомандовала себе Собака Какая и ласково боднула Колямбу. Виталика она нежно лягнула левой задней ногой. При этом на пару-другую секунд зависла в воздухе.

                 Не смекнув, что это было приглашение: «Давай дружить!», Колямба и Виталька бросились наутёк. А коза грохнулась плашмя в крапиву. Правда, подстилкой ей послужил бедный Захар, который от ужаса сам же и бросился под козу.

                 Ополоумевший сфинкс выскочил из под козы и изо всех сил вцепился ей в спину четырьмя лапами. На ноги Матрос взметнулась уже с голым всадником и дунула с места происшествия, не разбирая дороги. Ну кто же так бегает? Через несколько прыжков её поджидала траншея, выкопанная незнамо кем и для чего. Коза благополучно плюхнулась в нее, и даже рогов оттуда не было видно! Вместе с козой на дно глубокой ямы приземлился и наш зарумянившийся от жизненных передряг Захар.

                 …А Колямба, вернувшись с прогулки, отправился собирать малину, росшую возле дома. Тогда и заметил, что ворона Зима летает вокруг дома, что-то высматривая. Вдруг упала за сарай, а через минуту вновь вознеслась в небо. И со всех крыльев ринулась куда-то с поклажей в клюве. Колямба приставил к глазам кулаки «биноклем» и успел разглядеть: то был мышонок. А уж когда ворона понесла второго мышонка, бросил корзинку и побежал следом. Не далеко было…

                 - Вороны – это земные кашалоты, потому что такие же мудрые, - просвещал он нас вечером, бурля чаем в кружке. – У кашалотов мозг весит семь килограммов восемьсот граммов. А у вороны всего пять граммов. Но если ей мозга не хватает до чего-нибудь додуматься, у неё про запас есть доброта. Зима мышек в траншею кидала! Чтобы Захар от голода не умер. Знаете, как они с Матросом там плакали? «Уи-ую» и «ююю!» Одни-одинёшеньки. Я эту траншею хорошо знаю, - тут Колямба покосился на бабушку, но, поняв, что сегодня он герой, ему всё сойдёт с рук, живо продолжил: - И там с одной стороны можно спокойненько спуститься, прыгать не надо. Захар сам на плечо мне забрался, по штанине. Он тоже умный, как кашалот. А козу ещё уговаривать пришлось за мной идти. Я ей: «Собака Какая, кусь-кусь, фють-фють!» Но она ласковых слов совсем не понимает. Хорошо, у меня с собой морковка была. На неё и выманил.

                 Весь остаток дня козауже в загоне на дворе у Наумовны надрывала нам души беспрестанным беканьем. Успокоилась лишь, когда её навестили Колямба с Виталькой, погладили по голове меж рогов-кинжалов, пообещали ещё захаживать.

                 Кот Захар и ворона Зима после этого ЧП ещё больше сдружились. Но со двора – ни ногой, ни крылом.

                 А недавно приехали мы с Юрой в деревню, а Зимы нет.

                 Захар сидит на диване грустный, к миске на улицу не выходит – смысла в этом не видит.

                 Как только Колямба нарисовался, мы к нему с расспросами. А он только руками разводит, насупился. Так и уехали ни с чем.

                 Уже осень наступила. Думаем, съездим ещё в деревню, вывезем последние банки с огурцами, чтобы хрустеть ими в городе зимними вечерами. Подпрыгиваем с Юрой в своей машине по деревенским колдобинам, а на душе грустно. Ветер нудит, деревья скучные, серые домишки прищурились, в спячку впадают, даже деревянные ромашки на воротах будто увяли.

                 Ещё и ворона не ждёт нас во дворе.

                 Вошли в холодный дом, только сумки поставили, а в окошко Колямба стучит.

                 - Зима вернулась! – кричит.

                 А за ним снежный пух летит. На кудрях Колямбы, выбившихся из-под синей шапки, снежинки вздыхают. И на берёзе, на сарае, подстылых лужах – везде вздыхают и подпрыгивают белые комочки, будто нахохленные крошечные птички. А ладошки у Колямбы красные, даже через окно чувствуется, что холодные, наверное, уже первые снежки лепил.

                 Как же мы с Юрой зиму просмотрели?

                 - Зима вернулась! – не унимается Колямба.

                 После чая с козинаками он на пустующей дверке шкафа нарисовал белую ворону с розовыми лапками. Нарядную, весёлую, каркающую. Похожую на снеговика.

                 Когда Захар это увидел, заголосил человеческим голосом. Так и сидели друг напротив друга – живой голый сфинкс и нарисованная белая ворона.

                 А по деревне прыгали маленькие белые птички.

Одежда Петровна

                 Бабушка Колямбы Надежда Петровна славилась на всю Масловку прежде всего несокрушимой щедростью, а уж потом ростом под два метра и увесистым басом. Если она затевала блины, кружевные, да с припёком из лука и яйца, то угощала всю улицу. Если грибы солила, то угольными груздями и похожими на гигантские веснушки рыжиками хрустели не только соседи, но и их городские родственники. А когда она колдовала над облепиховым вареньем, в радиусе десяти километров пчёлы сходили с ума, а медведи впадали в спячку, чтобы не случился заворот кишок. Жители деревеньки доставали с полок банки, не сомневаясь, что скоро раздастся команда: «Сергеевна (Пантелеевна, Ивановна, Митрич и т.д.), приходи за варевом!» И приходили, и уплетали, и уволакивали с собой плоды кулинарного вдохновения этой могучей жительницы Масловки.

            И только с Колямбой Надежда Петровна вела себя воинственно. Не так-то просто было урезонить этого непоседу, чтобы в субботу предъявить его родителям с руками, ногами и головой!

            - Бабушка, - слышали мы за стенкой упрямый голос, - я хочу на речку, купаться!

            - А укропа не хочешь? За шиворот и пучком! - интересовалась Надежда Петровна. 

            Чем громче она басила, тем холоднее была вода в речке, - вывели мы такую закономерность.

                 Когда Колямба возвращался после своих походов по Масловке, домик наш дрожал от гневного крика:

             - Явился-запылился! Легче ещё одного родить, чем этого отмыть!     

            А дальше за стенкой жахали водяные струи, звенели тазы и неслись вопли Колямбы. Внука явно не устраивали попытки бабушки отскрести въевшиеся в Колямбино тело глину и смолу.

            В общем и целом они ладили отлично. Но всё же душа Колямбы искала большей свободы. И для отстаивания своей независимости он выбрал грамотный подход. Вот именно – грамотный. Колямба отродясь не писал «йошь» вместо «ёж» и не спрашивал: «Сколько сейчас времени?», а исключительно: «Скажите, пожалуйста, который час?» Бывают же такие счастливчики с врождённой грамотностью! Причём наш сосед свой дар доводил до блеска с помощью репетитора Сергея Прокофьевича, университетского преподавателя. Колямба запросто делал с ним упражнения для третьего класса и даже не морщился.

            Надежда Петровна если и допускала ошибки в речи, то только для придания ей большей убедительности, так сказать в воспитательных целях. Внук решил отстреливаться из бабушкиного ружья.

            Как-то Колямба завёл с ней речь о походе в лес.

            - Я же там гербарий для школы соберу, - уговаривал он . - А, может, и следы медведя срисую! Как же ты не поймёшь? Это так просто!

            - Просто – кукарекать с мОста! - парировала Надежда Петровна.

            - Не с мОста, а с мостА! – с укором заметил юный грамотей. – А раз ты ошиблась, твои слова не считаются!

            - Это устное народное творчество! – нашлась Надежда Петровна. - Там букву на ветер не выкинешь!

            И победила.

            Но от постоянного нервного напряжения её грамотность начала сдавать...

            Каждый день на половине наших соседей разыгрывалась война из-за «синей поганки» - шерстяной шапки, тесёмки которой надо было «по-девчоночьи» завязывать под подбородком. За что Колямба этот головной убор презирал. А бабушка не признавала синтетического шлема, которым Колямбу снабдили родители. Она считала, что он «пузырит» и плохо прикрывает уши. Надежда Петровна, бывший врачухо-горло-нос, не сомневалась, что это чревато отитом и гайморитом. И тогда плакала супер-пупер-гимназия, а заодно и блестящая карьера Колямбы. Как-то раз Надежда Петровна вновь завела свою песню:

            - Одевай шапку! Одевай, убиться мне веником!

            - Ба-буш-ка! И снова «двойка», - торжественно сообщил этот зануда и надул свои и без того пухлые щёки. – О-девают кого-то, а на себя – на-девают!

            - Ах, ты, балалайка, три струны! – возгремела на это Надежда Петровна, не зная чем крыть. – Какая разница: одевают – надевают, если сегодня минус 20 градусов!

            - А что, если плюс пять, тебя надо звать Надежда Петровна, а при минус двадцати и Одежда Петровна сойдёт? - съехидничал Колямба. А затем нахлобучил на голову «синию поганку», крепко-накрепко завязал тесёмки, и сообщив: - Сегодня я к ней прикоснулся в последний раз! - отбыл на прогулку.

            Через минуту в нашем окне нарисовался торжествующий лик Надежды Петровны.

            - Вы слышали? Нет, вы слышали? Как он меня срезал! Одежда Петровна! – ликовала она. –  Словорез! Буквопляс! Бес толковый!

            И тайными тропами помчалась в библиотеку за учебником русского языка. Так, знания освежить.

            Колямба с той поры выходил на прогулку только в шлеме. А если ему не терпелось отправиться в какой-нибудь опасный поход, то обращался к бабушке: «Одежда Петровна», и она, как правило, пасовала перед внуком, пряча довольную улыбку.

Лосиные ладошки

          Солнце на сковороде ласково ворковало, брызгало тонкими масляными лучами, исходило запахом молока и лука. Надежда Петровна позвала нас с Юрой на яичницу из домашних яиц с яркими желтками. Мы слюнки все проглотили, солнце уже начало остывать, а завтрак всё не начинался. Колямба и Виталька не могли от ноутбука оторваться, в стрелялки резались.

          - Ну что ты будешь делать? – не выдержала Надежда Петровна. – Бух да бух! У меня голова уже раскололась, как у Терминатора под дубинкой Коннора! – Подумала немного и говорит: - Надо мальцов к лесу прибивать. А не то маньяками сделаются. И кто виноват будет? Бабушка!

          - А ты нас к лесу гвоздями прибивать будешь?– Из дверей высунулась любопытная мордашка Колямбы и тут же исчезла. И вовремя. Потому что в её сторону тут же полетела увесистая мокрая тряпка, которой Надежда Петровна протирала стол. - Какие проблемы? Завтра в лес и поедем! – предложил Юра.

          Мальчишки явились на утреннее построение с опущенными носами.

          - Что там в этом лесу делать? – бурчал невыспавшийся Колямба. – Ни грибов уже, ни ягод.

          - Вот если б с ружьём, - мечтательно подтягивал ему Виталька.

          - Там чудеса, там леший бродит! – с деланным восторгом пообещал Колямба. – Русалка на ветвях…

          И с укором на бабушку посмотрел.

          Но Надежда Петровна невозмутимо накручивала шарфы на шатающихся под её натиском мальчишек и нахлобучивала им до бровей тёплые шапки. Холодно, начало ноября.

          - Чудеса там, чудеса, - приговаривала баском. – Добрым людям – чудеса, а недобрым – сучком в глаз!

          Загрузились в машину. Юра за рулём, рядом торжественно взгромоздилась Надежда Петровна, а мы с Колямбой и Виталькой на заднем сиденье сгруппировались. Едем. В багажнике валенки, бока греют пуховые рукавицы, засунутые в карманы про запас.

          Вот и лес потянулся вдоль дороги.

          Прилично отъехали. И вдруг…

          - Страус! Смотрите, страус! – запрыгал Колямба.

          - Страус! Страус эму! – завопил и Виталька, лупя себя по коленкам.

          Где, где птица? Впереди на обочине вроде бы какая-то тёмная куча, а из неё змея голову тянет. Подъехали, а змея вдруг вздыбила коричневые крылья, распахнула как для объятий. Глянул из-под красной брови грозный глаз, блеснула тёмная изумрудная грудь - и птица полетела прочь. Нас из машины как ветром сдуло. Сверху что-то скрипнуло, будто кто крякнул, надсмехаясь.

          - Го-го-го! – в тон ему, не по-человечьи расхохоталась Надежда Петровна. – Го-го-го! Ну этот городской, ладно, а ты-то, Виталя, не срами деревню! Глухаря за страуса принял!

          - А чего он тут расселся? – смутился Виталька. А глаза сияют. Так и полетел бы за птицей.

          - Эй, орнитологи, смотри под ноги, - указала Надежда Петровна на гравий, насыпанный по краю дороги. – Глухарь сюда прилетал камушки клевать. Они ему пищу в желудке как жерновами перетирать будут. Зимой она жёсткая: хвоя да почки берёзы.

          - А от камушков у него аппендицита не будет, как у меня? – забеспокоился Колямба.

          - Не будет. Глухарь – птица умная. Полезное только клюёт, не то что вы. На чипсы и не посмотрит!

          - Эх, ружьё бы сейчас… - опять затянул Виталька, шапку хозяйственным, мужицким движением руки поправил. – И суп сварили бы. И чучело сделали бы.

          - Ну маньяки, маньяки и есть! – горестно хлопнула себя по бокам Надежда Петровна. – Один такой уже попал в глаз глухарю, да тот ему потом сам глаз выклевал.

          - Как так? Расскажи!

          - Вот приедем, куда надо, и расскажу вам, нахальным маньякам, - буркнула она, залезая в машину.

          Через несколько минут мы уже съезжали в лес. Оставили машину и дальше пешком двинулись. Впереди Надежда Петровна. Пар от неё, как от коровушки в холодном хлеву. Колямба с Виталькой зайцами меж ёлок петляют, шишками бросаются. Мы с Юрой стараемся не отставать.

          В городе уже шел первый снег и растаял. В городе слякотно, грязно. А в лесу зима завивается. Значит, и мы – первые зимние люди. Хорошо оказаться в лесу, когда время года только сменилось: осень – зимой, зима – весной, весна – летом, лето – осенью. Смотришь кругом, и будто впервые всё видишь. Будто никто ещё и не знает, что время другое наступило, а ты узнал это волшебство и сам помогал в его сотворении. И чувство какое-то в душе от этого необыкновенное. Это как по снежному полю первым пробежаться. Вот они - следы! И сразу понятно: ты есть на этой земле.

          Глотаем холодный, упругий воздух, как яблоки грызём. Ёлки в нежной белой опушке. Оглядываются друг на друга, у кого лучшеветки блестят. Придерживают нас за плечи, чтобы и мы полюбовались. Ёлочки стоят на белом полу. Снежный наст молоденький, тонкий. То травинки сухие, нежные его проколют, то высунутся чёрные поганки – словно это какое-нибудь чудище из-под земли корявые пальцы тянет, стараясь выбраться наверх, чтобы взглянуть на свежую зимнюю благодать.

          Когда вышли на широкую поляну, Надежда Петровна остановилась возле дуба с дуплом. Тяжёлые резные листья едва шевелятся в тёмной гриве. Обошла дуб кругом, то ли любуясь, то ли с осуждением разглядывая.

          - Здесь Монах спит, - сказала приглушённым баском.

          - Какой монах? Почему спит?

          - Лабрадор. Порода такая собачья. Чёрным он был – от носа и до хвоста. За это Монахом его назвала, - повздыхала. – Задумчивый был пёс, интеллигентный. Начнём с ним разговаривать – внимательно выслушает и прямо в нос лизнёт, как умоет. С ним мы на охоту ходили, с Монечкой. Дед Степан твой и я, дурочка.

          - Бабушка, так ты охотница?

          - Была. Ружьё – это третья рука. Железная, хваткая, жадная. Пристанет – попробуй от неё отделаться.

          - А нас за стрелялки ругаешь, - напомнил Виталька.

          Но Надежда Петровна предпочла его не услышать. Дальше рассказывает.

          - Однажды приятели позвали Степана на кабана. Кабаны наглые, злые, как черти в преисподней. Не люблю их. Стёпа взял с собой Монаха. Ну, дело к вечеру, темнеет. Стёпа в засаде. На него зверя гонят. В любой момент может выскочить. Ружьё у Стёпы наготове. Чу, шорох. Зверь по кустам идёт. И прямо к Степану. Тот и выстрелил в тень. Подбежал – а это Монечка лежит. Не дышит. Обознался Стёпа, ушёл в азарт, забыл про пса. Под этим дубом его и упокоил. Неделю с ним плакали, - пророкотала Надежда Петровна. – И зарок дали: собак больше не заводить, к ружью не прикасаться. А тут приятели опять пристали к Стёпке – зовут на глухаря. И подначивают: дескать, рука дрожит, осрамиться боишься. Ну, что? Подстрелил он глухарика. Разложила я потом крылья – размах под два метра. Надбровники маком цветут. Борода сердитая. Словом, шаман! Царь-птица! Стёпа ему в глаз попал.

          - Он что, злой был? – Колямба вспух губами, в глазах слёзы. – Он злой был, да?

          - Кто? – опешила Надежда Петровна.

          - Ну дед Степан, - выдохнул Колямба.

          Надежда Петровна мазнула его по затылку тяжёлой рукой.

          - Твой дед был самым добрым человеком на свете! – отчеканила и продолжила ровным голосом: - А потом тот глухарь к нему повадился, сниться начал. Явится – и в правый глаз клюёт. Не мог его Стёпа прогнать. Через пять месяцев глаз и ослеп. По врачам я Стёпу таскала, а толку нет. Отчего, почему это случилось – доктора причину не нашли. А Стёпа сам говорил: «Зря птицу загубил. Через зарок. Через Монаха переступил. Не мой был трофей». Отомстил ему шаман.

          Ветер подул протяжно, как будто где-то вздохнул волшебный великан. Жаль было Монаха, интеллигентного пса. Жаль было глухаря-красавца. И деда Степана, который был самым добрым человеком, но вот же убил и собаку свою, и царь-птицу, тоже было жаль.

          Виталька, который не переносил, когда кто-нибудь печалится, дипломатично шмыгнул носом:

          - А есть что поесть?

          Да когда же у Надежды Петровны угощений не было? На широком пне разложила яйца варёные, котлеты, пирожки с капустой, чеснок. Из термоса разлили по пластмассовым стаканчикам чай с мятой… Наелись, а глазам ещё хочется.

          - С лесным духом вприкуску всегда аппетитнее, - хмыкала довольная Надежда Петровна.

          На десерт мы клюкву нашли. По мятой ягоде на каждого и ещё одну. Так и оставили в мёрзлом мхе рубиновую горошину – какой-нибудь птице на обед. А сами долго катали на языке жестковатые осенние кислинки.

          Когда у Колямбы и Витальки разгорелись щеки, Надежда Петровна забеспокоилась, что мальчишки продрогнут и заболеют.

          …Машина весело бежала домой, Юра её едва сдерживал. Оттягивал расставание с лесом. Деревья совсем близко подошли к дороге – попрощаться. Едем и едем.

          Надежда Петровна первой заметила лося. Будто большой дирижабль летел через деревья к дороге, наперерез нам.

          - Ах ты! – вскрикнула она и сдёрнула на лицо красную шапку.

          Юра вывернул руль, ударил по тормозам. Но машина ещё катилась. И уже понятно – не разминуться. Капотом толкнули в рыжий мохнатый бок. Тю-уккк! Огромный зверь рухнул перед машиной и замер.

          Мы сжались, скрючились. Прижала к сиденьем тягость – убили... У Колямбы и Витальки лица стали необыкновенными, про такие говорят – не от мира сего.  Едва дышат.

          Юра вышел из машины. Бормоча что-то под нос, склонился над поверженным зверем. Разглядывает – жив ли.

          И тут же вровень с его головой в кепке - видим через лобовое стекло – коровья голова поднялась. Потянулась к Юре тёмной губой, будто поцеловать. Замер он. Но лось вдруг задёргался, собирая воедино силу раскинутого на дороге тела, заперебирал худыми светлыми ногами. Взметнулась коричневая гора, качнулась, проверяя свою крепость. И быстрой могучей волной грянула от нас, пролилась в лес. Изящные ноги будто и не касались земли.

          Был ли лось или только привиделся?

          - Вот так живёшь, и вдруг напасть на тебя, - пробормотала Надежда Петровна. - Если сплоховал перед ней – потом весь лоб в поклонах расшибёшь, а если Бог миловал – ещё шибче.

          Тут Юра рукой нам замахал:

          - Смотрите!

          Вышли из машины, крутя головами: дескать, ну, лось же ты, лось, сам-то понял, что учудил, бедолага?

          Под капотом лежали в разброс две огромные костяные ладони, две пригоршни – рога лосиные. С одной стороны посмотреть – они дремучие, дикие. С другой - нелепые и весёлые, будто художник-фантазер мастерил эти руки для какого-нибудь чудака-гиганта.

          - Как так? – Задрожали у Колямбы ресницы. – Обломались?

          - Он их от испуга сбросил, - постарался успокоить Юра.

          - Как ящерица хвост? Ему больно?

          - Он и так недолго рога бы носил, - Виталька старался говорить медленно, авторитетно, а у самого зуб на зуб не попадает. – Лоси зимой рога скидывают. О деревья даже бьются, чтобы отодрать их от головы. А весной у них новые вырастают. Мяконькие.

          Колямба с Виталькой осторожно дотронулись до лосиных «ладошек». Шершавые. Тяжёлые. Почти вполовину мальчишеского роста. Сосчитали: на каждой по восемь «пальчиков» - закруглённых кончиков. Значит, наш лось восьмилетка. Ещё не такой старый. Жить ему и жить.

          - Вот и чудеса вам, люди добрые, - усмехнулась Надежда Петровна, поддразнивая мальчишек. – Какой трофей! И ружьё не понадобилось.

          - Мы теперь лося подкармливать будем, - обрадовался Колямба.

          - Пойдём в лес и хлеба принесём ему, - поддержал Виталька. – И соли из Москвы привезти надо. А то у нас в магазине лосю не хватит. А он пусть ест.

          Юра перенёс рога по одному в багажник.

          Потом мастер в Москве их обработал, приделал красивые плашки из красного дерева, чтобы удобно было на стенку повесить. Один рог для Колямбы, другой для Витальки.

          Колямба под своим картонку повесил с надписью, выведенной красным фломастером: «Подарок Колямбе, доброму, как дед Степан, человеку.Царь-лось».

Скрытый талант

          Колямба ещё вчера захворал. К горлу – там, в глубине – словно монетка пристала. Сглотнёшь – заболит. Но Колямба не тот человек, чтобы вот так сразу сдаваться бабушке на врачебные терзания. Колямба решил «жабу пугать».

          - Верняк средство, - сказал Виталька. – Я сто раз пробовал.

          Колямба весь вечер «жабу пугал». К зеркалу подойдёт и страшные рожи ему корчит. А сам думает: причем тут какая-то жаба, если в зеркале его собственные гримасы отражаются?  

          - А ты представляй, что перед тобой квакушка! Вот на неё болезнь и перескочит! И вообще - главное – рот шире открывай и язык дальше оттягивай, - руководил по телефону Виталька.

          Но язык у Колямбы сам далеко не высовывался. Едва-едва доходил до середины подбородка и всё. А когда Колямба двумя пальцами тянул язык за кончик дальше, желудок страгивался со своего места, подъезжал к гландам и норовил выскочить на пол. Тьфу! Как тогда ватрушки есть?

          В общем, «напугать жабу» не получилось. Проснулся Колямба наутро, а на лбу его хоть картошку жарь.

          Надежда Петровна нажала ладонью на нос внука и определила:

          - Температура тридцать девять и три десятых градуса.

          Правой рукой она метнула Колямбу под одеяло, а левой ногой уже стояла на нашей кухне.

          - В моей аптечке мамонт сдох! Последний аспирин Наумовне отдала. Слетай, пожалуйста, в Моховку за лекарством!

          - Бегу! Только список давайте!

          В нашей Масловке аптеки нет. Ближайшая – в Моховке, за четыре километра. Это если по мосту через речку. А если по самой речке, то почти вполовину меньше. Благо, март, речка ещё под ледяным панцирем. Так я быстрее таблетки добуду, чем просить заехать за ними Юру, который с утра умчался на машине искать какие-то железяки по окрестным рынкам.

          Набросила курточку, на ноги – утеплённые кроссовки.

          - Жми, Каниськина и Кирдяпкин! – крикнула мне в открытую дверь Надежда Петровна. – Только быстрее!

          Ольга Каниськина и Сергей Кирдяпкин – олимпийские чемпионы по спортивной ходьбе. Надежда Петровна прозвище мне по их фамилиям дала после того, как я увлеклась этим видом спорта. Каниськина в среднем километр одолевает за 4,5 минуты, а Кирдяпкин и того быстрее. Самое время постараться их обогнать. Ноги летят, руками себя подгоняю.

          Уже до катка, залитого на берегу, домчалась. Здесь самое подходящее место спускаться на лёд. Если присмотреться, во-о-он на том берегу красное здание – аптека.

          - Здрасьте! – Это Виталька прыгает на коньках от катка. – Колямба скоро выйдет?

          Шапка-ушанка, курточка, тонкие  треники – все в снегу. Даже на чёрной чёлке льдинки.

          - Разболелся твой Колямба. Я за лекарством бегу! – отвечаю, стараясь не терять ритм.

          - Я с вами!

          - Куда на коньках-то? – пыхчу сердито. – Лучше вечером ему позвони!

          - Я приду! – крикнул Виталька вдогонку, не в силах упрыгать за мной.

          - Вирус подхватишь!

          - Приду!

          Ну что за человек, этот Виталька? Сказано – вирус. Так ведь нет – «Приду!» Мчусь я по снежной целине Ольгой Каниськиной и Сергеем Кирдяпкиным и думу про Виталика думаю. Виталька, думаю, последний детёныш Масловки. Младше него, третьеклассника, никого нет. Колямба не в счёт – он на побывке у бабушки. Вырастет Колямба, окончит университет и, наверное, за границу поедет учиться. Может быть, Нью-Йорк или Берлин станут ему роднее старенькой Масловки. Да и останется ли к тому времени в Масловке хотя бы один «живой» дом? Может быть, все опустеют, если московские дачники не займут.

          А Виталька куда денется? Мать умерла полгода назад. Где отец – давно неизвестно. Виталька живёт с отчимом, тот водитель на Моховской ферме. В детдом его не сдаёт, но и особой заботой пасынку не досаждает. Одежонку прикупит, когда занудят соседи: «Парень совсем обносился». Отчим Витальку сквозь зубы терпит. И учителя Витальку недолюбливают. Он даже название деревни - Масловка с маленькой буквы, бывает, пишет, и по всем контрольным у него «три» или «два», только показатели портит. Невнимательный. У масловских парнишек Виталька тоже не в авторитете. Любую вещь вежливо что ли берёт, будто уважает её больше себя. А поставь в футболе на ворота – мяч из его сетки не вылезает.

          Только Надежда Петровна Витальку привечает. Поначалу и она косовато на него смотрела. Но как-то пришёл он к Колямбе, а она перед зеркалом себе самой на свою толщину жалуется. Виталька услышал и говорит, деликатно шмыгая гайморитным носом: «Не, вы не толстая, вы полутонкая». – «Ага, полутонка!» - развеселилась Надежда Петровна и приказала Витальке не пропускать у неё ни обеда, ни ужина. Колямба больше Витальки этому обрадовался. Он Витальку «братушкой» называет. И как подружились, чего у них общего, не разобраться. Любовь, говорят, бывает от особой химической реакции в организме. Может, и дружба от этого же? Не ведаю. Знаю только: иногда дружба крепче любви.

          Как-то увидел Колямба Виталькину тетрадку, сплошь раскрашенную красной учительской ручкой. И восхитился:

          - Виталька, ты же будущая звезда! Ты сейчас силы копишь, а потом, как полыхнёшь! Точно – скрытый талант! Артистом, может быть, будешь! Все артисты «колышниками» в школе были!

          - Ха, скрытый талант, - застеснялся Виталька. – А вдруг вовсе и нет?

          - Ты же русский человек, - сказал Колямба. – А русский человек всегда талантлив, если водку не пьёт. Так бабушка говорит.

          - А вдруг я нерусский? – засомневался Виталька. – У меня мать в Осетии жила. Её фамилия Каболова. А отец, может, хохол. Или вообще цыган. Глаза у меня зелёные…

          - Это не важно, - обрубил тему Колямба.

          Виталька с облегчением вздохнул. И не стал дальше думать, чтобы до чего-нибудь ненужного не додуматься. Колямба сказал – надо верить. Только спросил:

          - А как я пойму, когда талант откроется?

          Колямба подумал-подумал и говорит:

          - Когда тебе захочется крикнуть: «Эврика!» Как Архимеду.

          Размышляю я так и шлёпаю по льду Каниськиной и Кирдяпкиным. Если бы они тренировались по снежными кочками, уж по ровной дороге устанавливали бы мировые рекорды каждый год.

          Солнце лимонное в дымке. На пустом речном поле только неповоротливые рыбаки клюют носами над лунками.

          Вдруг чувствую: левая нога ослабела и поплыла. Качнуться бы вправо, выдернуть её на твердь, не могу – кисельная, жидкая нога за собой тянет. И рухнула я в рыбацкую лунку с чёрной водой. Правда, не вся. Правая нога кренделем свернулась и лежит себе на льду. На поверхности туловище и голова, которой и хохочу.

          Привет вам, Каниськина и Кирдяпкин! Не бегайте всё-таки по льду! Это опасно для спортивной славы нашей родины! Болтаю ногой в проруби и хохочу. Если человек редко вляпывается в разные истории, у него на них нет никакого иммунитета. А если ваше прозвище «мисс катастрофа», как у меня, то в рыбацкой проруби только смеяться можно.

          Рыбаки, как спали, так и спят, никто головы даже не поднял. Человека за своей рыбой не видят, обиделась я на них. Хотя какой я сейчас человек? Кочка на ровном месте.

          Оперлась локтем на лёд сильней, потянула ногу.

          А лёд  – кряк – раскрошился и обрушился. Нырнула рука в прорубь, и правая нога заскользила туда же неспешно и торжественно. Какой же умник догадался бурить лунки в такой близи друг от друга?

          Барахтаюсь в снежной каше. А ноги уже не жидкие, а как брёвна. Всё тело, чую, бревенеет. И уже не до смеха.

          - Аа-ай! – послышалось сзади. Самой уже не развернуться. Кинула глаза на затылок – кто там? Когда в проруби очутишься, и не на такое способен будешь. Чья-то темная фигурка вьется над белым полем. - Я сейчас! – Разобрала, наконец, слова. – Сейчас!

          Виталька!

          - Не подходи близко. Тут лёд ненормальный. Ломается! – кричу, а в рот жёсткая позёмка пылит.

          - А-а-а!

          Через несколько минут Виталька обежал вокруг проруби, встал в нескольких шагах со стороны моего лица. Невнятный, худенький. Не дай бог, и он в воде окажется. Точно – погибель! А он санки в мою сторону толкает. Ближе, ближе осторожно подходит, но не трусливо, прочность льда чутко слушая. Движения острые у него, твёрдые, дельные.

          - Хватай!

          Руки - крюки, но ухватилась за алюминиевые полозья. Холод режет пальцы. Виталька изо всех сил потянул санки за верёвочку, закряхтел. Ни с места. Ну, как мальчишке мёрзлое бревно из воды вытащить?

          …Сама не поняла, как на твердь вползла.

          - Витцалик, тфы меня шпаш! – клацаю зубами, мокрая и облепленная ледяным ветром. Виталька с опаской на меня смотрит, будто я – не я, а Водяной какой-нибудь или русалка. Осторожно мобильник протягивает.

          - Дядьюре звоните, чтоб лекарства Колямбе купил. Быстрее не выйдет.

          А Юра пообещал всё доставить, а заодно и уши оборвать – и Колямбе, и Надежде Петровне, и Каниськиной с Кирдяпкиным. Любимый муж называется…

          Ковыляем с Виталькой к берегу. Он меня то и дело за руку хватает, поддерживает. Я под ноги  смотрю, чтобы ещё раз не ухнуться. Заледенела в виде запятой, так и двигаюсь, стараясь как можно быстрее переступать ногами-брёвнами. Бух – передо мной валенки свалились. Это что – манна небесная?

          - Виталя, надевай! – Стёпка-восьмиклассник к нам подбежал.

          Глянула я на Виталькины ноги. А на них одни носки. Серые, с жёлтой каёмочкой. На правом большой палец дырку прогрыз и красным носом скребёт льдинку. Серебристая позёмка на носки метёт.

          - Виталька, да как же ты?..

          Я на колени упала, запихиваю, вбиваю его щуплые, неловкие ноги в чёрные валенки. Они негнущиеся, огромные, до попы ему. И хорошо! Быстрее согреется! Обняла Виталькины ноги в этих валенках, прижалась.

          - Холодная, - Виталька засмеялся, заёрзал, как от щекотки, высвобождаясь.

          - Он к вам так дунул, - рассказывал Стёпка, закашливаясь от ветра. – Коньки сбросил и дунул. Санки моей Аньки подхватил – и бежать. А я домой погнал за валенками. Отцовские только сцапал.

          …Белой ватагой и ввалились к Надежде Петровне. Она блестящие глаза на нас выпучила, охнула.

          - Сдирай, сдирай куртку! – крикнула мне с презрением и помчалась в ванную.

          - Витцалька, - шамкаю, - т-тоги у него.

          Надежда Петровна с ведром дымящегося кипятка выплыла, будто держала его наготове.

          - Охламоны, мазурики, за смертью вас посылать, - причитает басом. Вышвырнула Витальку из валенок: - Суй свои дрыгалки!

          - Сварюсь! – Виталька даже вспотел от страха.

          - Суй, цыганский сын! В следующий раз в носках не побежишь!

          Виталька морщится, ойкает. А Колямба из кровати сипит:

          - Побежит…

          Стёпка по стеночке, по стеночке – к дверям, даже валенки не прихватил.

          Надежда Петровна огненным смерчем носилась от Витальки, заживо варившимся в кипятке, в ванную, где безжалостно драла мне руки и спину, верно, железной тёркой. Из ванны – к перепуганному, раскалённому вирусом Колямбе с холодным и мокрым полотенцем на лбу. Раздавала подзатыльники, скребла, вливала горячий чай, дёргала, тормошила, целовала и обещала убиться веником. А вскоре присоединился к этому безумному танцу и Юра. Как только выпоил Колямбе кружку разведённого «терафлю».

          Дом скрипел и кудахтал от раскачивающей его изнутри кутерьмы и сам подпрыгивал, сотрясая нас, как горошины в погремушке. Чтобы мы ещё бойчее попрыгали и погремели, чтобы вытрясти из нас все хвори и страхи.

          Уже через час Колямба и Виталька спали. Хоть и по разным кроватям, но под одинаковыми пуховыми одеялами. А я штопала серый носок с жёлтой каёмочкой. Колюсь иголкой и бормочу: «Эврика. Эврика». Теперь я узнала скрытый талант Витальки. По крайней мере, один.

Письмописательное искусство

(Рассказыает Колямба)

          Папа и мама сказали: баста, мы соскучились! Хотим видеть тебя не только по субботам, но каждый день. Хотя бы недельку-вторую на новогодние праздники. И они купили путёвку в санаторий под Ригой - столицей Латвии.

          - А бабушка? А Виталька?

          - Они тебя будут ждать, - сказал папа. – Ждать и радоваться за тебя и за нас всех.

          Но у меня не было особых причин для радости за них. И мне это не нравилось.

          Папа вздохнул:

          - Оставим бабушке твой ноут. Пиши ей письма хоть каждый день. А Витальке заведём адрес электронной почты. Захочет – придёт к бабушке и прочитает, что ты ему написал. И тоже напишет в ответ письмо.

          Я улыбнулся, но лишь одной половиной лица. Папа это принял за целую улыбку и сказал:

          - Приятно общаться с разумным человеком, особенно, если это твой собственный сын.

          И мы полетели в санаторий.

          Только вошли в свой номер, я достал папин айпад и настучал письмо бабушке и Витальке: «Привет! Мы приземлились. Как дела? У нас всё хорошо. Привет от мамы и папы. Колямба». А что другое писать?

          Мы растаскали из чемоданов вещи по шкафам и пошли обедать. А потом отправились гулять на побережье Балтийского моря. Оно серое, волн почти нет. Чёрное море я видел всегда блестящим и весёлым. А Балтийское море хмурое. Море булькнуло: «И чего приехал? В Масловке бабушка и Виталька скучают.» – «Может быть, ещё не очень скучают?» – подумал я. «Скучают-скучают. Очень-очень», – сказало море. И я быстрее к айпаду побежал, чтобы проверить, нет ли писем из Масловки.

          Письма были! Первым я прочитал письмо от бабушки: «Салатик, Колямба! В Масловке холод рыга. Выйдешь на улицу, а там снежная свинство пляска. Но за меня не волнуйтесь. Целую. Бабушка Одежда». Ничего себе не волнуйтесь, если у неё там холод какого-то «рыга»! А где сам этот «рыг» и кто он такой, если в Масловку только его «холод» припёрся? И почему «салатик» вместо нормального «здравствуй»? У бабушки склероз скоропостижно развился, слова самые простые уже забывает? А под «свинством» что скрывается? Поросята с Моховской фермы? Кто их заставляет плясать на улице? Или они взбесились, в снегу извалялись и теперь по Масловке вальс отчебучивают? А может, они вообще – кусаются?

          Я головой покрутил, чтобы из неё плящущие кусачие свиньи выскочили. И стал читать письмо от Витальки: «Здорово, Колямба! У меня все ого голого. Каникулы по кайме. Жму руку. Друг Виталий». Совсем с ума сошёл! У него видите ли все «ого»! Не одно, не два, а ВСЕ «ого»! И какие эти «оги» какого-то «голого»? Он совсем-совсем голый? Или немного в шёрстке, или, например, хотя бы в шляпе? А каникулы, которые “по кайме”, это вообще в голове не укладывается…

          Я расстроился. В бассейне плаваю, и про письма думаю. Ем ложкой кислородный коктейль – это такие пузырьки из яблочного сока в большом стакане, и снова все мысли вокруг них вертятся. Что ни делаю, с кем ни говорю - всё думаю о бабушке Одежде и Витальке. Как им там с «рыгом», «свинскими плясками» и «огами»?

          - Тебе здесь совсем не нравится? – заволновались папа и мама.

          - Нравится, - вздохнул я и к стенке отвернулся, чтобы не заплакать. А потом всё-таки немножко заплакал и сказал: – А чего они письма дурацкие пишут? Эти бабушка и Виталька!

          - Так вот в чём дело! – рассмеялись мама и папа. И у меня сразу все слёзы высохли. Потому что я и на папу и маму рассердился за хиханьки и хаханьки. И спрятался с головой под одеяло.

          - А почитать эти «дурацкие» письма можно? – уже серьёзно спросил папа.

          Я в ответ только одеяло пнул, что означало: «Да читайте эту ерунду, мне нисколечки не жалко. Всё равно ничего понять невозможно. А ещё бабушка и лучший друг называются. Человеческого слова от них не дождёшься! Одни сплошные переживания!»

          Папа включил айпад и открыл мою почту. Минуту спустя раздался грохот. Папа свалился с дивана. Ему стало очень плохо. Вначале он раскачивался, держась за живот, а потом запищал, как резиновая курочка Ряба с железной дыркой на боку – была у меня такая в раннем детстве. Мама прочитала письма и тоже запищала резиновой курочкой Рябой. Они сидели и пищали. А мне опять захотелось плакать.

          Когда папа просмеялся, он всхлипнул и сказал:

          - Это я виноват. Это я перед нашим отъездом редакторскую программу установил, чтобы она неправильно написанные слова на правильные меняла. Но иногда она сама слова меняет, которых у неё в памяти нет. А бабушка и Виталька письма перед отправлением не перечитывали.

          - Всё пропало? Теперь уже не понять, что они хотели сказать? – пробухтел я из-под одеяла.

          - Почему же, - улыбнулся папа и прочитал вначале письмо от бабушки: «Салютик, Колямба! В Масловке холодрыга. Выйдешь на улицу, а там снежная свистопляска. Но вы за меня не волнуйтесь. Целую. Бабушка Одежда». А вот что Виталька настрочил: «Здорово, Колямба! У меня всё огогого. Каникулы по кайфу. Жму руку. Друг Виталий».

          Я фыркнул. Ну, ладно бабушка. Про погоду написала. Если честно, это не так интересно. Но теперь хоть за неё можно не волноваться – никакие сумасшедшие поросята её не искусают. А Виталька-то мог что-нибудь и поподробнее написать! Что там такого здоровского под «огогого» скрывается? Почему каникулы «по кайфу»? Тоже слова какие-то дурацкие. А мне же интересно! Я опять расстроился.

          - Эх, - вздохнула мама, - а ведь в старые добрые времена люди умели писать красивые письма. Даже такое искусство было – эпистолярное. Письма хранили всю жизнь, чтобы на старости лет можно было удариться в воспоминания… Великие писатели делились в них сокровенными думами. У них в полном собрании сочинений даже тома писем выходят, наравне с романами. А у нас сейчас сплошное «огогого» и «по кайфу». Такое на старости лет перечитаешь – и вспомнить нечего будет.

          - Колямба, а напиши бабушке и Витальке письмо по всем правилам эпистолярного искусства! – крикнул папа. – Поделись сокровенными мыслями и переживаниями! Тогда они поймут, как горячо ты их любишь! Может быть, это письмо будет первым в томе писем твоего полного собрания сочинений!

          А что? Может быть, я стану великим писателем! И уже сейчас надо готовиться к всемирной славе, копить мысли и переживания.

          - А о чём писать? – спросил я.

          - Например, о том, что тебе сегодня больше всего понравилось.

          А мне больше всего сегодня понравилась селёдка с творогом, луком и чёрным перцем - блюдо латышской кухни. На обед в качестве закуски подавали. Я до этого никогда такое не пробовал. Но если я о селёдке напишу, то это не письмо получится, а книга о здоровой и вкусной еде. Такие письма пусть девчонки пишут. Тогда о чём писать? Как написать о сокровенных переживаниях?

          - Надо написать, чтобы вышло не сухо! – сказал папа.

          А мокро написать – лучше?

          - Когда мы в школе проходили деепричастные обороты, то читали, как Достоевский учил мастерству другого писателя: «Надо писать: “Пятак падал к ногам, звеня и подпрыгивая”», - вспомнил папа. – Вот так и пиши! Звеня и подпрыгивая!

          - Пока писать буду, мне придётся монетками в кармане звенеть и на месте подпрыгивать? – поинтересовался я. – Или сплошные деепричастные обороты писать? Но я не знаю, какие они из себя!

          - Деепричастные обороты совсем не обязательны! – сказала мама. И прочитала наизусть:

Мне мало надо!

Краюшку хлеба

И каплю молока.

Да это небо,

Да эти облака!

- Это гениальные стихи поэта Велимира Хлебникова. И никаких деепричастных оборотов здесь нет, - сказала мама. – Главное – искренне напиши.

- Будто с глазу на глаз говоришь с тем, кому письмо предназначено, - добавил папа.

- Будто под одним одеялом лежим и по душам шепчемся?

Мама и папа кивнули.

Было поздно и пора было спать. Но я с бока на бок вертелся. В моей голове рождалось письмо. И вот что получалось:

«Здравствуйте, бабушка и Виталька! Как вы поживаете? У нас всё хорошо. Я хочу рассказать вам о Балтийском море и баркасе.

Море лежит огромным полукругом. Оно как земной близнец месяца. Только не жёлтый, а серебристый. И светится днём. Море светится всегда по-разному.

В мороз море впадает в спячку, как медведь. Прокатит одну волну, будто веко приподнимет, чтобы посмотреть – кто там на берег пришёл. И опять спит. А если его разбудит ветер, море обидится, загудит, почернеет и погонит больших злых баранов – волны, чтобы всех напугать. А те волны, что вдалеке, кажутся кораблями, целой флотилией кораблей, которым никакой шторм нипочём. Самое красивое море в солнечный день. Оно - как листочек голубой фольги, если на неё подуть. Недалеко от берега плавают пять белых лебедей. Они как фарфоровые. Снег на берегу тает и проступает светлый песок. На него выползают, как червяки после дождика, кудрявые чёрные водоросли. Возьмёшь их в руку – йодом пахнет.

В такой день лучше всего виден баркас. Мне его показал один старик из санатория. Он всегда ходит в тельняшке, а сверху надевает пиджак или куртку. Он сказал: «Тельняшка – это в море одежда. А когда человек на берегу, это мечта».

Баркас затонул давно, несколько лет назад. Из волн чуть-чуть виднеется его правый борт. С берега кажется, что это просто плывёт бревно. А это баркас. Его имя «Янтарный». Он ходил под двумя белыми парусами. А однажды с ним приключилась беда, и баркас затонул. Теперь он грустит без своего капитана. Его деревянные борта просолились насквозь. На берегу они высохнут и станут седыми и никому ненужными. Но баркас всегда в море и всегда ждёт своего капитана.

Я скоро приеду. Колямба».

Вот такое письмо получилось в моей голове. А утром мы с мамой его написали на простом листке бумаги, а потом с папой отнесли на почту, запечатали в конверт и отправили в Масловку. Я хотел, чтобы получилось всё, как в старые добрые времена, по всем законам эпистолярного искусства. Чтобы бабушка Одежда и Виталька прочитали бы его на старости лет и ударились в сокровенные воспоминания.

А потом мы снова пошли к морю. Мне очень хотелось посмотреть на баркас. Оказывается, я его полюбил. Но понял это только после того, как письмо написал.

По морю бежали волны с белыми гребнями. Среди них баркаса совсем не было видно. И по берегу не гулял старик в тельняшке.

Вдалеке, почти у самого горизонта, шла флотилия белых кораблей, которым никакой шторм нипочём. Вот если бы среди них был «Янтарный» со своим капитаном на борту… Но так быть не могло.

Но я знал, что мой баркас, запечатанный в конверте, держит курс на Масловку. И бабушка с Виталькой уж точно скоро меня дождутся. И мы будем есть селёдку с творогом, луком и перцем, что так любят капитаны и простые люди, живущие на берегах Балтийского моря. А теперь и я.